Вячеслав Бутусов: я должен Кормильцеву
Игорь Свинаренко, фото: ИТАР-ТАСС, "Коммерсантъ", Сергей Величкин. Журнал «Медведь» №113, 4 cентября 2007 г..
Обработка: naunaunau.narod.ru, сентябрь 2014 г.
Мы встретились с Бутусовым в маленьком отеле, он там всегда ночует, приезжая в Москву. Это очень удобно: близко к центру, тихо, без пафоса, внизу ресторанчик, где подают водку с простой, как бы советской, закуской. Получается вроде и не Москва, а недорогая провинция, без затей. Может, место это дорого Бутусову тем, что он тут в своей тарелке: гастроли, родная простая обстановка. И потом, он прекрасно помнит безвестные и бедные свердловские годы, бесприютность, когда было непонятно, как жить, зачем и стоит ли вообще. Он снова работает, снова успешен, хотя что мы тут можем понять? Бутусов — сложный, глубокий человек, но хочет выглядеть простым. Или это мы валяем дурака, пытаясь выглядеть сложней, чем на самом деле. Я вспомнил Юрия Никулина, часто рассказывавшего истории, которые его совсем не украшали. Я спросил его: зачем так? Он ответил: а чтоб поддержать других, чтоб люди не думали, что они хуже других... Короче, с мудрым человеком поговорить всегда приятно.
Личное дело — Вячеслав Геннадьевич Бутусов
Родился 15 октября 1961 г. в поселке Бугач (Красноярский край) в семье строителя Красноярской ГЭС.
В 1978 г. поступил в Свердловский архитектурный институт. Участвовал в студенческой самодеятельности.
В 1983 г. создал группу «Наутилус». (После, когда оказалось, что группа с таким названием уже есть,
ее переименовали в «Наутилус Помпилиус.) Тогда же вышел
дебютный альбом «Переезд» и состоялось знакомство с Ильей Кормильцевым.
В 1984 г. Бутусов закончил институт. Работал архитектором в «Уралгипротрансе» (Свердловск),
принимал участие в проектировании Свердловского метрополитена.
После успеха альбомов «Невидимка» (1985) и «Разлука» (1986) ушел в
профессиональные музыканты.
После Бутусов много работал с разными людьми, записал много альбомов.
Свердловские
— Кстати, Слава! Привет тебе от Балабанова. (Живете в Питере, а связь у вас через меня...) Он мне сказал, что стоял у истоков русского рока. Не веришь, говорит, спроси у Бутусова. Будто бы это с его подачи ты сделал «Разлуку». Вы как-то шли пьяные по Свердловску, он спел «Разлуку», и тебе понравилось... Вот я и спрашиваю...
— Подтверждаю. Только, кажется, это не на улице происходило, а на квартире у Лехи. Это единственное место было в городе, где мы собирались. Ему выделили персональную жилплощадь, мать помогла, и там собиралась свердловская элита, музыканты.
— Это была роскошь — все равно что теперь иметь свой ночной клуб... А почему все уехали из Свердловска?
— Ну, видишь ли, я туда и приехал не по своей воле. Меня сорвало туда из Красноярска, с Енисея; отец — строитель... Ну и понеслось.
— Да все мы строители, кто ж в шабашках не работал.
— Я, кстати, тоже не только архитектор, но и бывший шабашник. Помню, мы строили детские городки. Еще была хорошая работа — обдирать краску с моста перед покраской. Хорошо платили: сто тысяч рублей на стройотряд, это в 1982 году. А покраска трубы теплоэлектростанции — это двести тысяч. Студенты карабкались наверх, как могли, какие-то люльки придумывали. Люди убивались, гробились пачками! У нас в общаге было много легендарных людей. Один будущий архитектор по ночам выходил на трассу и покупал у таксистов водку. Давал сотенную, получал девяносто сдачи. Шофер только утром замечал, что сотенная была поддельная, парень прекрасно рисовал...
— Все оттуда, из Свердловска, уехали?
— Нет, «Чайф» остался. Ну, и умер кто-то...
— Умерших тоже надо считать выбывшими из Свердловска. По уважительной причине. А если б вы там остались, каким бы он был?
— Да таким же. А вот мы бы...
— Вы бы, конечно, были другими:
— Как важны были тогда записи! Помню, Балабанов только вернулся из Англии со стажировки, и у него была кипа пластинок, каких нет ни у кого. И мы приходим к нему, сидим, слушаем... Английского мы не знали, отдельные слова только выхватывали, типа «ай лав ю». Но пытались считать информацию. Не только слова и музыку. Мы думали: почему такие интонации, почему тут так орут? Мы тогда это все впитывали как губка... Мы так могли тогда!
— Тогда губка была пустая, а сейчас и вы, и мы переполнены информацией. Это как если лить воду в полное ведро, она все стекает.
— Но ведь и перемешивается.
— Ну, чуть. А основной объем через верх идет.
Новости
— У тебя, пока мы не виделись, в жизни случились важные события. Ты раньше жаловался, что не сделал очень важных вещей в жизни: не построил дом, не посадил дерево, не родил сына...
— Да, было дело. Один из пунктов я выполнил. Может быть, и главный. Потому что родить сына — эта такая вещь, которая от нас не зависит. Посадить дерево — тут было бы желание! Даниил, мой сын (теперь Бутусов любит рассказывать про про сына, который наконец появился. — Прим. авт.), ему год и семь, вечером без напоминания поднимается в мансарду и там бегает. Потому что сосед снизу попросил вечером не шуметь, он встает в полшестого.
— У тебя уже четверо детей! Ты по советским меркам многодетный отец. А ты попал под эту, как ее? Национальную программу?
— Нет, слава Богу. Я ни под чью программу не попал.
— Сын у тебя бутуз? Во втором значении слова. Ну, в смысле крепкий парень.
— Да... А что, еще есть значения?
— Конечно. Первое значение слова «бутус» (бутуз) — хмурый, надутый, необщительный человек или же толстый, низкорослый.
— Ну, такой я и есть внутри. Надутый. Меня тут как-то попрекнули: ну хватит уже тебе быть нелюдимым. И мне так стыдно стало... Настолько точно сказано! Как укол: больно, но полезно.
— А, типа ты сильно умный, не ходишь никуда.
— Да-да... Отстраняюсь... Все мы, художники, такие. Любой мечтатель — художник.
— Только мечтатель не фиксирует.
— А ты уверен, что это надо — все фиксировать?
— Нет, кстати... А я себя чувствую парнем 23 лет. Молодым таким стройным красавцем. И, смотря в зеркало, удивляюсь: что это за мужик?
— Ты себя помнишь таким? А я нет... Таким не помню себя. Но иногда бывают просветы, и я вспоминаю какие-то моменты из детства, из юности. Они дают возможность понять, что не так все плохо. За 45 лет немало такого накопилось, чему можно порадоваться. И это здорово.
— Еще одна новость: ты стал писателем. В январе у тебя вышла книга под названием «Виргостан».
— Ну, нельзя сказать, что я стал писателем. Я просто увлекся графоманством. Это хобби. Я пишу для друзей. Записываю свои мысли, чтоб не забыть. Мне предложили это опубликовать, и я согласился. Хотя на написание текстов я сейчас трачу больше времени, чем на сочинение музыки...
«Я хочу быть с тобой»
— Ты где-то сказал, что тебе открылось новое звучание песни «Я хочу быть с тобой». Религиозный смысл.
— Ты знаешь, это скорее пижонство мое. Да, я иногда говорю какие-то вещи, но ведь применительно к какой-то ситуации! А не вообще... Но вот ты мне сейчас напомнил про это, и я сразу как будто в микроскоп посмотрел... и увидел, что действительно, я по-другому стал на ту песню смотреть! Я перестал над ней глумиться. Я, вместо того чтобы всю жизнь благодарить судьбу за то, что со мной произошло, я глумился! Я считал, что я корявый. И все остальное корявое. Я уродовал все то, что происходило со мной. Причем уродовал непонятно для чего и для кого, никому это не нужно было!
Тема сложная. Я далеко не все понимаю. Наверно, я для этого недостаточно поэт и музыкант и вообще недостаточно тонкий человек. Кстати, в жизни часто так бывает: люди обычно понимают только малую часть того, что им говорят другие. Но тем не менее я пытаюсь беседу продолжать и поддерживать:
— Как никому не нужно? Люди же слушали тебя... Стало быть, это соответствовало музыке времени.
— Нет, мне тогда казалось, что если группа Led Zeppelin существует, то по сравнению с ней все то, что мы делаем, убого выглядит.
— А, и потому ты глумился и стебался!
— У меня было неблагодарное отношение к тому, что происходило. Я не видел в своих песнях того, что видели в них другие. Мне казалась мелкой околомузыкальная деятельность.
— А мы ее продолжаем считать музыкальной.
— Да-да! Люди считали это достижением, а мне казалось, что это ошибка какая-то. При этом я иногда задумывался вот над чем. Существует группа «Кино», да? Я с удовольствием ее слушал, еще когда Виктор был... с нами, слушал с большим пиететом, искренне, не вникая в мелочи и не вдаваясь с подробности. Но рядом всегда находились люди, которые говорили: «Ну, это просто питерский понт и стеб». Группа «Кино» приехала в Свердловск и выступила во Дворце спорта. Наши рокеры — а рок-клуб только начинался — сказали: «Ну, что это такое? Где рок? Это не рок!» Тогда относились к этой дифференциации в музыке более пытливо...
— На сцене тогда было мало действующих лиц, и можно было всех рассмотреть.
— Да-да, да-да! А теперь такой разброс...
— Это как при Пушкине было пятнадцать поэтов, и страна их знала, а после стали тыщи — и все...
— Да, и Пушкина убили.
— И все-таки расскажи про твое новое прочтение смысла песни «Я хочу быть с тобой». Музыкальные критики столько говорят про это с твоих слов.
— Я в разные моменты отношусь к разным вещам по-разному. Я тогда вообще не понимал, о чем это песня! Я не внушал никакой подтекст — ни себе, ни другим. Мне просто нравилась песня. Для меня это было такое наитие: ты чувствуешь, что это близко тебе, и ты хочешь, чтобы это было рядом с тобой. Меня мучила эта песня, могу тебе сказать. Долго. Нет, я не то чтобы не понимал, я и не старался понять, я просто жил интуицией. Меня мучила эта песня в том смысле, что это, конечно, танго.
— Это чем плохо?
— Ну, у нас тогда в Свердловске с этим было строго: либо музыка-кабак, либо хард-рок. Жестко. И ничего промежуточного.
— А это куда отнесли?
— Кабак. Я и не спорил... Это была истина...
Кормильцев
— Расскажи про Кормильцева.
— Что про Кормильцева рассказать? Это был наиталантливейший человек. Мы с ним познакомились только потому, что оба были одинаково несчастливы. Мы были близки по степени несчастья. Но несчастны мы были по-разному.
— Как художники, которые остро чувствуют несовершенство этого мира?
— Ну да, ты прав. Вот если бы мы сейчас сидели тут — ты, я и Илья, да? — то мы бы, может, нашли для этого какие-то внятные определения. Но теперь, без него, мы можем только строить предположения. Я могу про Илью рассказать мно-о-го... Мы с ним не заказчик и исполнитель. Мы свой проект не рассматривали как коммерцию. В том смысле, что не ставили перед собой задачу настричь побольше купонов. Задача была другая: делать хорошие песни. Но тем не менее получилось так, что группу «Помпилиус» каким-то образом раскрутили до такой степени, что она гремела по всем каналам и городам! Бери да стриги просто! «Нау» и «Ласковый май» — мы параллельно существовали, были на одном уровне. Я имею в виду по популярности, по деньгам.
— Вот в какую компанию ты попал — с «Ласковым маем»!
— Это было неизбежно. Но мы не кинулись стричь и чесать. Никто нас не упрекнет в том, что мы кинулись гнать попсу для заработка! Просто Илья всегда находил такие слова, которые будоражили людей. Он был человеком очень пытливым, он легко ориентировался в информации. Любил путешествовать. В последний раз, когда мы с ним встречались...
— Это когда было?
— Конец июля 2006 года. Тогда пошла такая мода — делать поэтические вечера. Илья был на таком вечере во Львове. Он рассказал, что был в Перу, ему понравилась творческая атмосфера этого маленького государства, которое, как заноза, торчит в материке, по-пиратски врезается в него. И он предполагал такую возможность — переехать в Перу и сидеть писать там. До этого у него были похожие планы в отношении Европы — пожить там, поработать...
— В общем, в последний раз вы поговорили хорошо.
— Ты знаешь, мы всегда хорошо говорили. Но как только мы расставались, то сразу начинались какие-то обстоятельства, были громы, мелкие грозы. Вдруг начиналось что-то... А когда мы вместе были, все было в порядке. Мы с Ильей как-то так общаемся...
— Что? Общаетесь?
— Ну да.
— И сейчас?
— Ну да. Должок за мной есть... Я в принципе готов его заплатить. И я представляю себе, как это сделать. Но для этого нужно поймать момент...
— А что можно теперь сделать? Сочинить какую-то песню?
— Это тоже возможно. Но пока это не получается. Вся эта белиберда продолжается после его смерти. Надо, чтоб все это улеглось. Мы с ним обсуждали возможность выпуска альбома.
Люди
— У меня было очень много друзей, это люди, которых я уважал, любил, созидал своей фантазией. Выстраивал образ человека, который рядом с тобой и к которому ты всегда можешь обратиться. Но время проходит, обстоятельства меняются, и какие-то люди исчезают из круга общения. Они остаются только в памяти. Слава Богу, что в памяти! Некоторые просто уходят в забвение.
— А, кавалергарда век не долог. Почему?
— Кавалергард это что такое? Ты, значит, должен быть всегда на подхвате. Вот я тебя вижу — я тебя помню. А память человеческая коротка. Ведь вокруг нас такая стружка снимается постоянно, даже когда мы этого не замечаем, что мы просто не успеваем в себя это впитать.
— Значит, для тебя это не случайная поговорка: с глаз долой — из сердца вон?
— Ну, что я тебе могу сказать? Иногда происходит обрыв души, и я думаю: «Как же я этого человека так близко подпустил, как это стало возможно? Вроде замечательный человек был...» Но бывает, ничего не поделаешь.
Книги
— А помнишь, ты пытался читать Иоанна Кронштадтского. И как?
— Не дочитал. Сложно очень. Но я планирую вернуться, конечно. К этому прийти надо...
— Кого еще читаешь?
— Для меня важно, что есть Павич. Это немногое из того, что я продолжаю читать, будучи ленивым человеком. У меня на подоконнике в туалете два года лежит Франсуа Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль». Я ее читаю, потому что... не знаю почему. Представь себе человека, который писал в те дремучие времена...
— Шаг вправо, влево — расстрел.
— Да! Кругом инквизиция, а у него глумление над религией! Это просто дневник Рабле, там нет связного текста. Кроме глумления там еще пародии, а иногда он в философствование впадал...
Итого
— Идет борьба нашего детского пиратства и романтизма с нашим взрослым состоянием. Это испытание.
— Ты стал взрослым?
— Нет. И я ничего не могу с этим поделать. Ответственности никакой. Все, что я могу испытать, — это безответственность. Я просто парусник... Сдувает меня. Я не наивный человек, я придуриваюсь, но иногда я в таком восторге пребываю! Я ничего не сделал, а все говорят: нет, сделал! Чего я такого сделал? Объясни!
— Ну как? Ты классик все-таки.
— Ага, классик. Чайковский... Стравинский...
